Огоньком прожигающий мрак,
По сугробам порхающий шатко,
Кто он, этот промерзший чудак,
По бульвару бредущий без шапки?
Мимо нервно блестящих витрин,
Мимо скверов, украшенных скверно,
Мимо дряхлых, прогнивших внутри
Лже-ампира и псевдо-модерна?
Это я – или кто-то другой
В им самим сочиненной сатире
Гулко топает вязкой тропой
По сугробной загробной Сибири?
Этот мир мне так страшно знаком,
Он буянит, во тьме налетая,
Божьим раем и русским райком
Безнадзорные души пугая.
Дразнят взгляды на каждом шагу
Пышный бред, богатырская сила,
Снег и мрамор, гранит и чугун –
Злость и нежность сибирского стиля.
Как прекрасен обугленный мир,
Плохи в нем только страшные были:
Помнишь, раньше мы были детьми,
И людьми мы, наверное, были?
Все – сверх меры, навзрыд, чересчур.
Как в бреду, преступая границы,
Снегопадный сугробный сумбур
Заставляет уста шевелиться.
Так и шепчешь: «Пускай. Ничего» –
В небо цвета дождя и металла.
Просто где-то в груди тяжело,
Там, где сердце когда-то стучало.
Все пойму: просто не повезло,
Так и нужно для целого света –
Плодотворное, чистое зло,
Ясность цели, проверенность средства…
Все пойму… ничего не приму:
Ни грязцы, ни позора, ни труса,
Перестройки казармы в тюрьму,
Украшений столетнего трупа,
Скушных елей, безлюдных полей,
Желчи клятв, пестроты декораций…
Жуть все лучше, жуть все веселей,
Только мне неохота смеяться.
Темноте, а быть может, стране
Шепчешь, чиркая нервною спичкой:
Не принять, не простить, не… не… не…
Не забыть, не исчезнуть, не спиться…
Только уголь нетленных свобод,
Кем-то вдвинутый в грудь ротозея,
Опалит, оскорбит, обожжет,
Никого никогда не согреет.
Закрывая бегущей строкой
Все, чего мы понять не успели,
Мельтешит по-над черной рекой
Белый морок январской метели.
Молчаливо куются мечи,
Разум нищ и обуглены нервы,
И над этим зловеще молчит
Беспризорное русское небо.
|