МОСКВА
Третий Рим – гениальный юродивый –
Расправляет лохматые волосы…
Илья Тюрин
Третий Рим, второй Ершалаим –
Сколько прозвищ мы тебе дарили?
Мы торгуем, строимся, горим –
Вечен ты в своей лукавой силе.
Над тщетой опальных наших дней,
Где мелькает злоба дня пустая,
Вновь Москва, как город-Назорей,
Волосы-дороги распускает –
Спутанные, в седине снегов,
Словно сеть, которой ловят небо…
Семь холмов, семь башен, семь Голгоф,
Лоб Земли, сплетенье русских нервов.
С древности, с монголов, с Калиты
Ты сбирала землю по крупицам,
Чтоб смогли все русские мечты
О твое величие разбиться.
Слобода за слободой росли,
Ни мороз, ни враг им не был страшен,
И тянулись к небу от земли
Пальцы красные кремлевских башен.
Прирастая гордостью своей,
Строилась ты на крови и славе –
Каменными юбками церквей,
Медными волнами православья…
Из судеб нарублены рубли…
Полон мыслей о стране распятой
Лоб, таящий мозг всея Земли,
Словно площадь Красная, покатый.
Лобные места, кресты церквей,
Автотрассы, башни, дым и грохот…
Слился с правдой – общей и моей –
Этот злой, великий, тёмный город.
Третий Рим, огромен и суров, –
Сердце, кровь гонящее без цели,
Город звона, казней и крестов,
Город плясок, гульбищ и метелей…
В нем хранится, до поры таим,
Русский путь от смерти к воскресенью –
Третий Рим, второй Ершалаим,
Город – царь и город – наважденье.
Молитва
Ветер возвращается на круги,
Ветер вновь сбивает мир с пути…
Боже! Не от смерти, не от муки –
От падений сердце отврати.
В час, когда душе открыты знаки
Смерти, крови, жертвенной любви,
Строгим Гефсиманским полумраком
Жаждущее сердце напои.
Помоги на веру опереться
На излете вечного пути
И не медный крест хранить на сердце –
Деревянный на спине нести.
Помоги в молитве неотступной
Правду на устах своих сберечь
В час, когда молчание преступно,
В час, когда стократ преступней – речь.
Огради мой дом Своей рукою
Средь гиперборейской злой зимы
И спаси меня голгофской тьмою
От иной, посмертной, вечной тьмы.
А когда боль овладеет мною –
Ослепи меня сияньем крыл,
Чтобы вечность пулей разрывною
Сам себе я в сердце не впустил.
* * *
Столетия идут кругами.
Мы не хотим играть в войну,
Но вновь война играет нами,
Как это было в старину.
Но нет! В былое – не зовите!
Жива впитавшаяся кровь
В кремлёвском камне и в граните
Соленых невских берегов.
Летят проклятия народов
Друг другу с братских берегов,
Полны не злобой антиподов,
А ненавистью двойников.
И робким сыновьям отчизны
Чужбина злобу жжет в крови,
Чтоб убивать – во имя жизни
И ненавидеть – для любви.
А те, кого мы победили,
Потом, восстав из снежной пыли,
Про нас расскажут в горький миг:
«Они нас жгли, терзали, били,
Чтоб раствориться – в нас самих».
И кажется, что горя мало,
Что время сомкнуто в кольцо
И что молчания забрало
Поможет нам спасти лицо…
И кажется, что жизнь – заминка
Рассеянного палача
И вся земля – одна пылинка
Из Гефсиманского луча.
И кажется, что все случайно –
Война и мир, чума и пир,
Что нет на свете больше тайны,
Один лишь есть ориентир –
Живая скорбь, что в чаше песни
Судьба подносит нам к устам:
«Прильни. Испей. Сгори. Воскресни.
И верь высоким небесам».
Я верю, Боже! В беспросветной
Ночи мой разум не угас,
Но Гефсимании – планетной –
Настал высокий, строгий час.
Исповедь
Братьям по слову...
Как я видеть хочу, посмотрев назад,
В тот миг, когда судит нам бог расстаться,
Как взоры ваши за мною стаями летят,
Крыльями машут, на плечи садятся.
Все взоры – влюбленные, грозные, тёмные,
Что вы мне дарили, вы, песен живых цари,
И - та девушка, чьё имя не помню я,
А поцелуй – до сих пор на щеке горит.
Отдельно от губ, вслед за мною он носится,
Как ангел, причитает, утешения шепчет:
«Ты болен? Ты голоден? Тебе ночь не спится?
Вспомни меня, и станет легче…»
Услышу его я – и станет сладостно,
И больно, и чисто так – отчего, не знаю…
А память о ваших улыбках радостных
Я, как сувенир, во тьму степей забираю.
Я буду смотреться в память, как в стёклышко,
Дышать на него, чтобы не запотело…
И вы – улыбнетесь: «Что, срок не истёк ещё?
Не стал ты ещё пламенем, а пеплом – тело?»
Нет, пламень горит, и трещит, и искрит во тьме,
А тело – не древо, чтоб сгореть без толку,
И вздохи людей собирать в котомку мне,
Как нищему, наверное, придётся долго.
Ведь год урожайный на вздохи выдался,
Из них, из вздохов, небо собралось новое, –
Злое, тяжёлое, без тепла, без милости,
И греть его должен в степи суровой я.
Устану – и вспомню о вас, человеки,
О том, как умеют сердца рядом биться, –
И оживу, и покажется, - пропала навеки
Меж телом и душой государственная граница.
И сразу так жить на земле захочется,
Как если повеет в окно – свободой,
И сердце, как пёс в темноте, ворочается,
Места не чует, всё ждет чего-то.
И страна за окном – такая огромная,
Страстная, разбойная да соловьиная,
А над нею – небо, суровое, тёмное,
И шелест времени плывёт над долинами…
Услышишь тот шелест – и очаруешься,
И забудешь навеки про сон и пищу,
И запоёшь, и заплачешь, и заволнуешься,
И весь век проживёшь – горемычным, нищим…
Ох, и трудно меж людей человеком быть,
Меж зверями – легче, да и между ангелами…
А вы – вы не дайте на свете меня забыть,
Не закройте память делами, как ставнями!
А сколько их – тех, что подлее тли,
Что крови – одной, а души-то – разной…
А душа – она кровь заставляет лить,
Чтоб не стыла по венам холопкой праздной…
Сколько драться ещё, сколько плакать мне,
Сколько «общих» душ спасать по России…
Сколько лет за других в песнях каменеть…
Не забудьте меня! Не забудете? Нет?
Братья, братушки, мои… родные…
Аввакуму
Сибирь с огромными пространствами,
В слепых снегах, в кровавых росах,
Прошел пророком ты, пространствовал,
Опершись на кедровый посох.
Ты шел, ты мерил землю мерою,
Какой и неба было мало;
Перед тобой упрямо щерилась
Россия черным ртом Байкала…
Ты видел льды, что век не движутся,
И трав Даурии убранство…
Ты изучил с азов до ижицы
Уроки русского пространства.
Рассеивая речи зернами,
Страданьем века обуяна,
В тебе рыдала кровь упорная
Скупца России Иоанна.
Вслед Калите ты знал: нелепы те,
Кто хочет жить, свой дом разрушив.
Ты землю собирал – по щепоти
И русскую – по крохам – душу.
Сквозь льды Байкала, дебри тарские
Ты рвался правдою смертельной
И гордо нес в хоромы царские
Лукавство прямоты предельной.
И обжигают нас пока еще
И делают прямей и чище
Твой говор, слог, огнем пронзающий,
И огненное пепелище…
И, как в развязке древней повести,
Достались мне – сквозь поколенья –
Грехи твоей упрямой совести,
Гордыня смертного смиренья...
И до сих пор, подобно бремени,
Во испытание дана мне
Сибирь – как впадина во времени
Меж веком атома и камня.
Меж веком каменным и атомным –
Снега, убогие жилища,
Крутой напор ума Аввакума
И огненное пепелище…
Волюшка-воля…
У свободы – горький, острый вкус,
Вынести его не каждый в силах.
Славься, крови и огня союз,
Что безбожно полыхает в жилах!
Славься, бесприютность, пустота,
Небосвод без солнца – вместо крыши!
Жизнь сто раз сумей начать с листа!
Правда крепче, коль ее не слышат!
У свободы – крепкий, горький вкус,
Как у водки, едкой, жгущей горло.
Опьяней, разрушь свой дом, всю Русь,
И иди по миру, глядя гордо!
Ветер, вьюга, снег и смерть в лицо, –
Пой навстречу, чтоб они боялись!
Да, свобода хвалит подлецов,
Чтоб они свободы не касались!
Пусть живут в тюрьме своей души,
Ты же – без души, зато – свободен!
И строчат твои карандаши,
И рука слова стихов выводит…
У свободы – горький вкус снегов,
Мятежа, петли, креста и плахи.
Но свободы хочет наша кровь,
Крови тесно в теле, в плоти, в страхе!
Вырвется – и землю обагрит,
Чтоб потом, в цветении жестоком,
В яблоке, что пламенем горит,
Воспылать кроваво-жарким соком!
Воля – это смерть… но жизнь – тесна.
Тесно сердцу русскому на свете!
И восходит русская весна
На сожженной мятежом планете…
Бесприданница
Ночи… Стужа… Чёрные метели…
Пьяная, слепая высота…
За окном – шумят ветвями ели.
В доме – душно. В доме – теснота.
В старом доме жизни места мало.
Распахни окно – и снег в лицо!
Там, за два квартала, – гул вокзала,
Путь-дорога, ветер, звёзд кольцо…
Небеса застелены, как фетром,
Собственной бездонной глубиной…
Под ногами вновь дрожит от ветра
Твердь, сполна облитая луной.
Я иду, от яви в сон проснувшись,
По следам давно ушедших лет…
Фонари, как змеи, изогнувшись,
Смотрят узкими глазами вслед.
Изогнулся купол звезд гигантский…
Это царство так знакомо нам:
Атаманский хутор. Храм Казанский.
Пушка, что глядит во тьме на храм.
Здесь от века всё, как в море, тихо…
Здесь не слышно голосов людей…
Где ты, счастье, где ты, Эвридика,
Горький свет живой души моей?
Там, где ты сейчас, поет стихия,
Там, пронзая взорами эфир,
В черных небесах созвездье Змия
Смотрит на огромный, бурный мир.
И я слышу – где-то, в дальнем храме,
За слепым простором Иртыша,
За рекой, за ветром, за степями
Плачет бесприданница – душа.
Жизнесмерть
Я много знал, во многом ошибался,
Был чем-то славен, в чем-то виноват,
Метался, выбирал, взлетал, срывался…
И вот – итог: я над собой поднялся
И обречен на подвиг – на распад.
Я верю в жизнь; но жизнь в меня не верит.
И что с того? Я все равно – живу,
Иду в ночи, стучась, от двери к двери,
Как ходит, может, Бог от веры к вере;
Иду – и под собой не мну траву.
Жизнь – выдумка. Есть только промежуток
Меж словом – и распятьем за него.
Я не хочу вершить жестоких шуток,
Но верую, что неподдельно жуток
Мой подвиг, – мой позор и торжество.
…А было все – и счастье, и страданье.
На горле детском – Божия рука,
Хрипенье, пенье, крики, клокотанье,
Речь, словно кость, застрявшая в гортани,
Всего живого в памяти смешенье,
Стихосложенье, стихоразложенье,
Смерть, до которой – лишь одна строка;
Горячим лбом я пробивался в вечность
Сквозь скорлупу оконного стекла;
Метал себя, как диск, к дороге млечной;
Кричал; смолкал; смотрел, как бесконечно
На подоконник кровь с небес текла.
Но все прошло. И жизни нет. И смерти.
Есть только свет – кого-то он слепит,
Кому-то дарит зренье – и на тверди
Мы можем видеть в звездной круговерти
Истоки наших бед, побед, обид,
И знать, что воля, движущая мир, –
Сама себе чума, и смерть, и пир.
|